№1
из воспоминаний Марины Цветаевой

…и в этом году, как и в те, что помнились, мама объясняла нам значение Вербного входа в Иерусалим. Она, как и мы, как-то особенно любила этот праздник. По улицам радостно гудели колокола, люди шли домой с горящими свечками, заслоняя их от ветра рукой и бумажными колпачками. Затем потянулся мрак Страстной недели. В четверг церкви были полны народу, чтение двенадцати Евангелий длилось до ночи. Нас не заставляли долго стоять в церкви, и мы не уставали. В пятницу, приложась к плащанице в по-особенному тихой, скорбной церкви, люди возвращались домой и, предчувствуя Пасху, бросались в приготовления к ней. Красили яйца, пекли куличи, терли сквозь решето творог для пасхи. Мы летали по дому, пробуя, приставая, мешая, радуясь вне мер.

№2
из воспоминаний Софьи Куломзиной, 1900 год

До двенадцати лет Юрия и меня не брали на ночную пасхальную службу, но мы с ним установили целый ночной ритуал в пасхальную ночь. С помощью Гани мы получали из кухни маленький кулич, маленькую творожную пасху и ломтики какого-нибудь мяса. В четверг днем мы всегда красили яйца и откладывали несколько штук для себя. Перед тем как идти спать в Великую субботу, мы накрывали в детской маленький пасхальный стол и ставили будильник на без пяти минут двенадцать. Вероятно, все взрослые уходили в церковь — ночью нам никто не мешал. Проснувшись по звонку будильника, мы открывали форточку и, затаив дыхание, слушали. Ровно в двенадцать из монастыря памяти отца Иоанна Кронштадтского раздавались удары колокола, и звук этот подхватывали колокола в других церквах. Мы становились перед иконой, где уже горела лампадка, пели вдвоем «Христос Воскресе из мертвых…», христосовались друг с другом, обменивались заранее приготовленными подарками и садились за наше пиршество.

№3
Василий Никифоров-Волгин, «Двенадцать Евангелий»

До звона к чтению двенадцати Евангелий я мастерил фонарик из красной бумаги, в котором понесу свечу от страстей Христовых. Этой свечой мы затеплим лампаду и будем поддерживать в ней неугасимый огонь до Вознесения…
Начиналось чтение двенадцати Евангелий. Посередине церкви стояло высокое Распятие. Перед ним аналой. Я встал около креста, и голова Спасителя в терновом венце показалась особенно измученной. По складам читаю славянские письмена у подножия креста: «Той язвен бысть за грехи наши, и мучен бысть за беззакония наша».
Я вспомнил, как Он благословлял детей, как спас женщину от избиения камнями, как плакал в саду Гефсиманском всеми оставленный,– и в глазах моих засумерничало, и так хотелось уйти в монастырь…
У всех зажглись свечи, и лица людей стали похожими на иконы при лампадном свете, — световидные и милостивые.
С огоньками свечей вышли из церкви в ночь. Навстречу тоже огни – идут из других церквей. Под ногами хрустит лед, гудит особенный предпасхальный ветер, все церкви трезвонят, с реки доносится ледяной треск, и на черном небе, таком просторном и божественно мощном, много звезд.
— Может быть, и там… кончили читать двенадцать Евангелий, и все святые несут четверговые свечи в небесные свои горенки?

№4
Василий Никифоров-Волгин, «Канун Пасхи», 1920-е г.

— Почему люди спят, когда рань так хороша?

Глядя на это утро, мне захотелось никогда не отрываться от земли, а жить на ней вечно,— сто, двести, триста лет, и чтобы обязательно столько жили и мои родители. А если доведется умереть, чтобы и там, на полях Господних, тоже не разлучаться, а быть рядышком друг с другом, смотреть с синей высоты на нашу маленькую землю, где прошла наша жизнь, и вспоминать ее.

— Тять! На том свете мы все вместе будем?

—Много будешь знать, скоро состаришься! — а про себя прошептал со вздохом: «Расстанная наша жизнь!»

№5
Василий Никифоров-Волгин, «Светлая заутреня», 1920-е г.

В церкви не стоялось. Вышел в ограду и сел на ступеньку храма.
— Где-то сейчас Пасха? — размышлял я. — И какой имеет образ? Вспомнился мне чей-то рассказ, что в ночь на Светлое Христово Воскресение спускается с неба на землю лествица, и по ней сходит к нам Господь со святыми апостолами, преподобными, страстотерпицами и мучениками...
Время близилось к полночи... От первого удара колокола по земле словно большое серебряное колесо покатилось...В церкви начали служить «великую полунощницу»…Я увидал отца с матерью. Подошёл к ним и сказал:
— Никогда не буду обижать вас! — прижался к ним и громко воскликнул: — Весело-то как!
А радость пасхальная все ширилась, как Волга в половодье. Стали готовиться к крестному ходу вокруг церкви. Наступила тишина. Она была прозрачной, и такой лёгкой, если дунуть на нее, то заколеблется паутинкой. И среди этой тишины запели: «Воскресение Твоё, Христе Спасе, ангели поют на небеси». И под эту воскрыляющую песню заструился огнями крестный ход...Пасха! Пасха Господня! — бегали по душе солнечные зайчики...Смолкли колокола. Сердце затаилось. Лицо запылало жаром. Земля куда-то исчезла — стоишь не на ней, а как бы на синих небесах. А люди? Где они? Все превратилось в ликующие пасхальные свечи!
И вот, огромное, чего охватить не мог вначале, — свершилось! Запели «Христос Воскресе из мертвых».

№6
Из воспоминаний Владимира Олленгрэна, сына первой учительницы будущего императора Николая и князя Георгия

В пятницу был вынос плащаницы, на котором мы обязательно присутствовали. Чин выноса, торжественный и скорбный, поражал воображение Ники, он на весь день делался скорбным и подавленным и все просил маму рассказывать, как злые первосвященники замучили доброго Спасителя. Глазенки его наливались слезами, он часто говаривал, сжимая кулаки: «Эх, не было меня тогда там, я бы показал им!» И ночью, оставшись одни в опочивальне, мы втроем разрабатывали планы спасения Христа. Особенно Ники ненавидел Пилата, который мог спасти Его и не спас.Помню, я уже задремал, когда к моей постельке подошел Ники и, плача, скорбно сказал:
— Мне жалко, жалко Боженьку. За что они Его так больно?

Подскочил и Жоржик и тоже с вопросом:
— Плавда, за что?

№7
Василий Никифоров-Волгин, «Архиерей»

— Ну что, Илларий, как живут в миру-то? — спросил сегодня владыка.

— Мятется мир, владыко святый... Волнуется море житейское, воздвизаемое зря. Нашему брату помирать теперь впору. … А помните, владыка, протодьякона Иорданова?

— Помню, Илларий, как не помнить. Такой мощной октавы и в Москве не было!

— Так он теперь в совнархоз определился. Недавно сан дьяконский снял и на татарке женился. В театре, сказывают, арии богохульные поет!

№9
Воспоминание неизвестного о Пасхе в 1920-х
(написано в 1960-е гг.)

Юноша лет 18, посторонний, совсем не крещенный, разве что интересующийся, решил со стороны посмотреть: что там за диковинное действо спрятано в слове «Пасха». Дело было в центре Москвы, неподалеку от того места, где стоит сейчас храм Христа Спасителя, у церкви Ильи Обыденного. К полночи толпа вокруг нее стала довольно густой, с одной стороны, старушечьей со свечками, с другой - молодежной в куртках добротных и модных. Около 12, из церковных недр как-то тихо запело, что-то никогда не слышанное, далекое, но сразу вдруг родное. «Воскресение Твое, Христе Спасе Ангели поют на небесех...».

Затем с тем же пением, довольно чинно, бесстрашно народ стал выходить на улицу в весеннюю тьму. Бесстрашно потому, что вокруг выстроилось войско как бы уже в ожидании. Та часть толпы, которая была молодежной, в этот момент неистово, как по команде засвистела. Мало что засвистела, можно сказать, заревела, и ревела на протяжении всего крестного хода, обошедшего храм три раза со своим «Воскресение Твое...» все нараставшим и как бы спорящим с уличным свистом: чья возьмет?

№10
Василий Никифоров-Волгин, «Солнце Играет», ...

Борьба с пасхальной заутреней была задумана на широкую ногу. В течение всей Страстной недели на видных и оживленных местах города красовались яркие саженные плакаты: «Комсомольская заутреня! Ровно в 12 ч. ночи. Новейшая комедия Антона Изюмова «Христос вo фраке». В главной роли артист Московского театра Александр Ростовцев. Бездна хохота. Каскады остроумия».

Большой театральный зал был переполнен. Первое действие изображало алтарь. На декоративном престоле — бутылки с вином, графины с настойками, закуска. У престола, на высоких ресторанных табуретах сидели священники в полном облачении и чокались церковными чашами. Артист, облаченный в дьяконский стихарь, играл на гармонии. На полу сидели монашки, перекидываясь в карты. Зал раздирался от хохота. Кому–то из зрителей стало дурно. Его выводили из зала, а он урчал по–звериному и, подхихикивая, кивал на сцену с лицом, искаженным и белым. Это еще больше рассмешило публику.

№11
Эй ты, яблочко, катись
Ведь дорога скользкая.
Подкузьмила всех святых
Пасха комсомольская.

№12
Спектакль

Во втором действии, под вихри исступленных оваций, на сцену вышел знаменитый Александр Ростовцев. Он был в длинном белом хитоне, мастерски загримированный под Христа. Он нес в руках золотое Евангелие.
— Вонмем!
В зале стало тихо.
Ростовцев начал читать:
— Блаженны нищие духом; ибо их есть Царство Небесное… Блаженны плачущие, ибо они утешатся…
Здесь нужно было остановиться. Здесь нужно было произнести обличительный и страшный по своему кощунству монолог, заключив его словами:
— Подайте мне фрак и цилиндр!
Но этого не последовало. Ростовцев неожиданно замолчал.

№13

Молчание становится до того продолжительным, что артисту начинают шикать из-за кулис, махать руками, подсказывать слова, но он стоит, словно в лунном оцепенении и ничего не слышит. Наконец он вздрагивает и с каким-то испугом смотрит на раскрытое Евангелие. Руки его нервно теребят хитон. По лицу проходят судороги. Он опускает глаза в книгу и вначале шепотом, а потом все громче и громче начинает читать дальше:
— Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивии, ибо они помилованы будут…
Ростовцев прочитал всю главу, и никто в зале не пошевельнулся. За кулисами топали взволнованные быстрые шаги, и раздавался громкий шепот. Там уверяли друг друга, что артист шутит, это его излюбленный трюк...Но на сцене произошло еще более неожиданное, заставившее впоследствии говорить почти всю советскую страну.
Ростовцев перекрестился четким медленным крестом и произнес:
— Помяни мя, Господи, егда приидиши во Царствие Твое!..
Через несколько минут публике объявили:
— По причине неожиданной болезни товарища Ростовцева сегодняшний наш спектакль не состоится. (От этой болезни он так и не оправился)

№14
С первых дней революции все отошли от Палладия, и только Илларий, семидесятилетний келейник, остался. Вместе коротали скудную монашескую жизнь. Перед сном топили печь. Садились около огня и тихо, по-стариковски разговаривали.
Илларий помешал пунцовые угли в печи и спросил:
— Про отца Григория Никольского ничего не слышали?
— Так неужели, Илларий, и он переменился? А какая светозарная душа была у него!
— Отец Григорий мученическую смерть принял… Пришли к нему во время Литургии, раскрыли ему рот, выстрелили в него и сказали: «Мы тебя причащаем» ...
Палладий перекрестился и заплакал.

№15
Из проповеди Пасхи 2020 г. священника Георгия Кочеткова.

С одной стороны Господа в Страстную субботу жалели, с другой стороны его оплакивали, в третьих — отпевали. Жалость — по итальянски «пьета». Благородное чувство из рода любви. Когда мы кого-то любим, то мы его жалеем, если он оступился или произошло что-то трагическое, страшное, нежеланное. Пожалеть Господа надо еще научиться. Надо нам учиться жалеть и других людей. Нам надо пожалеть наш народ страну и не только тех, кого мы перед собою видим, включая бесчисленные жертвы нашего народа в XX веке, пожалеть, значит посочувствовать из глубины своего любящего сердца, значит сродниться, сблизиться, разделить в каком-то смысле судьбу. Нам надо научиться оплакивать других, когда кажется, что ничего не изменишь и кажется, что зло этого мира торжествует. Но, Пасха — это еще и день Надежды! Какое это непопулярное сегодня слово. Суета уйдет и забудется. А вот когда есть Надежда, тогда понятно, что делает Спаситель, идя на крест.

№16
Петрос Кристос

...А после обеда того же дня состоялось богослужение и под открытым небом, среди бараков, торжественно зазвучали пасхальные песнопения. Рассвирепевшие энкаведисты внезапно окружили участвовавших в богослужении, схватили их и опять отправили в изолятор.
После их отпустили в лагерь, и тетя Маша снова явилась в бригаду «ручников», измученная и потемневшая от голода и лишений, но по-прежнему скромная, кроткая, улыбавшаяся сияющими глазами.
— Самая высокая и благородная смерть — это смерть за Христа, — говорила она, — и мы должны молить Его, чтобы Он сподобил нас принять её с достоинством и смирением.
— И вам не страшно, тетя Маша, так поступать? Ведь могут вас расстрелять? — задавали ей вопросы заключенные.
— Страшно, пока не переступили его, этот страх, а как только перешагнёшь и решишься на всё, — тогда ничего не страшно!

№17
Ширяев

Наступила Пасхальная Ночь. Даже призрачная северная ночь кажется сегодня необычной – она вибрирует и дышит. заключенные перешептываются: «Вы пойдете? Вы рискнете?» Многие собираются, несмотря на двойную цепь стражи, зорко следящей за нами. Заключенному духовенству разрешено сослужить. 12 епископов совершают богослужение… Двери церкви растворяются, и появляется крестный ход с хоругвями и иконами и три раза обходит церковь. Я могу все видеть – странные фигуры в ризах из мешков, импровизированный хор из заключенных казачьих офицеров, надевших свои старые мундиры, и монахи в черных рясах… Никто не обращает ни малейшего внимания на вооруженную охрану ГПУ, которая кольцом окружила церковь, чтобы заключенные не проникли туда, к крестному ходу.

№18

И все же многие проникли, несмотря на строжайший запрет. Завтра им придется расплачиваться за это ослушание; но что думать о завтрашнем дне? Разве завтрашняя судьба может волновать кого-нибудь?

«Христос Воскресе!» – радостно поет хор. – «Ненавидящих нас простим… Друг друга обымем… Все братья!» Несказанная радость подымается во мне. «Христос Воскрес!» — снова и снова разносится в воздухе. Крестный ход вошел в церковь. Всё вокруг меня опять темно, но отдаленные голоса приносят мне радость Христовой победы… Я не боюсь завтрашнего дня, он не может омрачить мне душу, радость внутри меня…

№19
Ширяев

— Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, — пели все, и старый, еле передвигающий ноги генерал, и гигант белорус, и те, кто забыл слова молитвы, и те, кто, быть может, поносил их… Великой силой вечной, неугасимой Истины звучали они в эту ночь. — И сущим во гробех живот даровав!
С победным ликующим пением о попранной, побежденной смерти шли те, кому она грозила ежечасно, ежеминутно…
И рушились стены тюрьмы, воздвигнутой обагренными кровью руками. Кровь, пролитая во имя любви, дарует жизнь вечную и радостную... ((Пусть тело томится в плену — дух свободен и вечен. Нет в мире силы, властной к угашению его! Ничтожны и бессильны вы, держащие нас в оковах! Духа не закуёте, и воскреснет он в вечной жизни добра и света!))